В период Первой мировой войны военный плен впервые превратился в массовое переживание: из 60 млн. комбатантов, участвовавших в военных действиях, более 8 млн. оказались за колючей проволокой. 1,5 млн. из них составили солдаты и офицеры русской армии, проведшие в германских лагерях военнопленных от нескольких месяцев до восьми лет. Отличительными чертами нового опыта плена стали отсутствие поддержки со стороны собственного правительства, организованное дисциплинирование и произвольное насилие со стороны лагерного персонала, принудительный труд на немецких предприятиях, интенсивные контакты с пленными союзниками и мирными жителями, пропаганда революционных и национально-сепаратистских идей в лагерях со стороны немецких ведомств и эмигрантских организаций. После окончания войны военнопленные из бывшей Российской империи оказались козырной картой в игре противоборствующих сторон (большевиков, контрреволюционных правительств, Германии и стран — участниц Антанты), стремившихся использовать их для достижения собственных целей в военных действиях на территории Центральной и Восточной Европы. Борьба интересов, транспортный коллапс и советско-польская война затянули репатриацию военнопленных старой армии вплоть до 1922 года.
  В последние годы проблематика военного плена на Восточном фронте Первой мировой войны привлекает к себе все более пристальное внимание исследователей{2}. Существующие на сегодняшний день работы подчеркивают многомерность данной темы: массы вражеских солдат в плену и собственных подданных в лагерях противника приобрели для воюющих государств весомое военное, экономическое и дипломатическое значение. В проблематике военного плена находят отражение процессы тотализации военных действий, развитие системы международного права, а также внутриполитические проблемы воюющих государств: распространение принудительного труда, миграционная и социальная политика. Менее изученной остается намеченная военной антропологией перспектива “маленького человека” — в большинстве работ пленные представляются лишь объектом или безропотной жертвой государственных мероприятий{3}.
  Эта статья является попыткой представить лагерное сообщество в качестве действующих исторических субъектов, для которых многолетнее пребывание за колючей проволокой стало своеобразным процессом обучения. Последний понимается здесь в широком смысле, как целостность восприятия, переработки и инструментализации нового опыта{4}. В течение всего времени пребывания в лагерях представители принудительно созданной группы не просто пассивно принимали, но активно перерабатывали действительность через конструирование иерархических структур, поведенческих норм и образцов толкования. Изучение этих процессов позволит выявить механизмы приспособления индивида и сообщества к условиям военного плена, конфликту с чужой культурной средой и к ситуации первой современной войны. Представляется также, что исследование, фокусирующееся на проблематике “маленького человека” на войне, может способствовать дифференциации устойчивых представлений о военном плене Первой мировой войны в целом и выявлению его принципиальных отличий от других военных конфликтов. Учитывая численность пленных, целесообразно будет проследить актуализацию приобретенного ими в лагерях опыта после возвращения на родину, чтобы выявить степень устойчивости приобретенных навыков, а также стратегии обращения с ними властных институтов в Советской России.
  Проблематика статьи предполагает привлечение к анализу как российских, так и немецких источников. В хранилищах российских архивов и библиотек отложились фонды многочисленных ведомств и общественных организаций, работавших с военнопленными, коллекции писем пленных к родным и их обращений в соответствующие инстанции, а также опубликованные и неопубликованные воспоминания. Благодаря федеральной военной и архивной организации Второй империи и Веймарской республики существует возможность восполнить потерю центральных актов Первой мировой войны в потсдамском пожаре 1945 года. Материалы земельных архивов Саксонии, Баварии и Вюртемберга содержат распоряжения Прусского военного министерства (далее — ПВМ){5}, текущую переписку и финальные отчеты местных ведомств и лагерных комендатур, письма, прошения самих пленных, результаты их подробных опросов, лагерные газеты. Обширный комплекс разного рода источников (от официальных предписаний и внутриведомственной переписки до фотографий и эго-документов) позволит компенсировать пропагандистский характер военной публицистики и мемуаров и воссоздать непосредственную картину возникновения и усвоения переживаний военного плена.

  Как и все участники конфликта, к началу Первой мировой войны Германия не была готова к приему огромного количества пленных солдат и офицеров противника и их содержанию в условиях затянувшегося противостояния. В первые полгода войны — период, обозначенный исследователями как “фаза импровизации”, — пленные скученно размещались в палатках, землянках и просто под открытым небом без должного питания, обмундирования и медицинского обеспечения, что повлекло за собой массовые эпидемии холеры и тифа и высокую смертность. Со строительства основных лагерей весной 1915 года началась краткая “фаза организации”, установившая минимальный стандарт содержания военнопленных и обусловившая расцвет лагерной культуры. Начало третьей “фазы вторичной дифференциации”, связанное с возникновением системы принудительного труда, датируется исследователями серединой 1915 года и прослеживается вплоть до 1922 года. На этом этапе около 120 уже существовавших лагерей были дополнены несколькими десятками тысяч рабочих команд{6}.
  Стремление комендатур к утверждению дисциплины обусловило намеренное сохранение в лагерях военной иерархии и армейской организации. После прибытия с фронта крупных партий они делились на роты или бараки во главе с унтер-офицером той же национальности{7}. Однако, по наблюдениям немецкой стороны, эта категория лагерных начальников не пользовалась уважением большинства пленных и была вынуждена постоянно бороться с панибратским отношением и неподчинением солдатской массы. Так, военный суд 12-го армейского корпуса в Саксонии, анализируя уровень преступности в лагерях, отмечал значительное количество случаев неповиновения пленных своим же соотечественникам: “…существуют также проблемы с нарушением субординации русских пленных по отношению к начальнику. Особенно если старшим по бараку или в команде становится их унтер-офицер, то они продолжают воспринимать его как сотоварища”{8}. Поэтому ПВМ, опираясь на положительный опыт с самоорганизацией французских пленных, приняло решение распространить его на остальные национальные сообщества{9}. По распоряжению из Берлина комендатуры инициировали создание выборных лагерных комитетов, сотрудники которых действовали под строгим контролем администрации и получали за свою работу денежное вознаграждение, однако рассматривались остальными пленными не как предатели, а как защитники интересов лагерного сообщества. Подобное отношение солдатской массы к лагерным комитетам было обусловлено также тем, что в их состав чаще всего избирались врачи, учителя или священники, пользовавшиеся авторитетом лагерного населения.
  Помимо лагерных лавочек и касс взаимопомощи в ходе взаимодействия комендатур и комитетов практически во всех крупных лагерях возникли школы, в которых значительная часть солдат приобщалась к грамоте, а для имевших начальное образование были устроены уроки математики, агрономии и немецкого языка, а также лекции и литературные чтения10. Согласно отчетам представителей самоуправления в благотворительные организации, посещаемость занятий была достаточно высокой, а через некоторое время большинство учащихся “могли читать письма из дома и писать их”{11}. С поздней весны 1915 года, после перевода большинства солдат в рабочие команды, массовое обучение было прервано, однако наладившие свою деятельность лагерные библиотеки старались снабжать крупные бригады книгами и учебниками. Неработоспособные, оставшиеся в основных лагерях, продолжали повышать свой образовательный уровень, заказывая в благотворительных организациях учебную литературу, книги и программы для сдачи экзаменов на гражданский чин после возвращения в Россию: “Даром провести время — грех. Желаю дополнить свои знания, вышлите книги по сельскому хозяйству”; “Политической литературы совершенно не нужно. Высылайте беллетристику и учебники”; “Желаю приготовиться к сдаче экзамена на классный чин, вышлите учебников” и т.п.{12} Здесь же инвалиды, лишившиеся в боях или на производстве правой руки, обучались письму при помощи уцелевшей левой{13}.
  Новый подъем в развитии лагерных школ произошел уже после окончания войны по инициативе советского представительства в Берлине, которое распространило на лагеря закон об обязательном обучении и финансировало закупку книг и работу учителей{14}. Привлечению учеников способствовали и пламенные увещевания, вроде “самое сильное орудие борьбы с поработителями есть учение”{15}, и угрозы — “неграмотные отправляться в Россию не будут”{16}. В результате большинство еще не научившихся чтению и письму солдат стали посещать уроки. Согласно выборочным опросам Центральной коллегии по делам пленных и беженцев, из вернувшихся в Россию в 1918-1919 годах пленных, большинство которых составили именно солдаты, 77% были в разной степени обучены грамоте и лишь 20% совсем не умели читать и писать{17}.
  Немецкая система лагерей предполагала раздельное содержание рядовых и старших чинов противника. В отличие от солдат военнопленные офицеры имели при размещении большие бытовые удобства, были освобождены от физического труда, пользовались услугами денщиков и получали соответствующее своему рангу денежное содержание. Из предоставляемой суммы они покрывали расходы на питание, включавшее в себя пиво и легкое вино, оставшиеся деньги выдавались им на руки для покупки в лагерных лавочках дополнительных продуктов и необходимых предметов потребления. Кроме того, немецкая сторона, традиционно более уважительно относившаяся к представителям военной элиты противника, возложила ответственность за организацию внутренней жизни офицерского сообщества на старшего по званию представителя враждебной страны. Вынужденное бездействие и относительная свобода обусловили бурное развитие лагерного досуга: театральных представлений, спортивных секций и различных обществ (любителей фотографии, рыболовства, агрономии и т.д.){18}. В офицерских лагерях, во многих из которых содержались выпускники Академии Генерального штаба и преподаватели высших школ из числа вольноопределяющихся, с согласия комендатур пленные организовывали постоянно действующие курсы лекций на различные темы: о российской и зарубежных системах железных дорог, финансов, налогообложения, а также по биологии и анатомии{19}. Здесь же создавались школы грамотности для денщиков. В смешанных лагерях по инициативе самих пленных устраивались так называемые “языковые тандемы” — парное обучение иностранным языкам у пленных союзников и преподавание им русского; это позволило желающим углублять свои знания английского и французского.
  В одном из писем своей жене предводитель русского офицерского сообщества в лагере Дебельн полковник Буба, пусть и с легкой иронией, описывал многообразие обучающих мероприятий: “…Использую предоставленное время, чтобы читать. Благодаря службе я отстал в этом и теперь восполняю недостаток знаний. Слушаю лекции по физиологии растений, которые читает доцент московского университета в форме болтовни с некоторыми нашими офицерами. О пчелах и пчеловодстве уже прослушал. Учусь у француза языку”{20}. Популярность подобных форм досуга подтверждается письмом еще одного офицера из этого лагеря: “…С полудня до часу слушаю доклады о шахматах, с полвторого до полтретьего — по химии, после этого я читаю и гуляю. В шесть — общая перекличка. По понедельникам и пятницам вечером — доклады о жизни растений и биологии. Потом читаем или играем в шахматы”{21}. И все же добровольный характер подобных мероприятий и частые переводы офицеров в другие лагеря не позволяют сделать обобщающие выводы о результативности обучения.
  Одним из последствий привлечения солдат противника к принудительному труду стало нарушение наметившейся с внедрением концентрационных лагерей тенденции отгораживания военнопленных от гражданского населения. Работа в структурах военной экономики размывала жесткую границу лагеря и позволяла пленным на время и до определенных пределов стать частью “чужого” общества. Плен означал не только столкновение с иной языковой средой, но и необходимость хотя бы поверхностного в нее погружения. Немецкие органы в своих отчетах о смертности среди принудительных работников выражали беспокойство, что большинство несчастных случаев происходило на производстве “по вине самих погибших из-за незнания немецкого языка”{22}. ПВМ, пытаясь пресечь случаи “насильственной смерти и избиения вражеских военнопленных немецким персоналом”, отмечало: “Нередко неправильное поведение военнопленных по отношению к охране имеет своей причиной непонимание вследствие языковых различий. Поэтому долг каждого начальника — убедиться, что военнопленный правильно понял приказ”{23}. В связи с этим в лагерях был введен своеобразный языковой ликбез, в ходе которого военнопленным объяснялся смысл основных команд, принятых в немецкой армии при поверке, на марше и для приветствия старшего по званию{24}.
  Для солдат знакомство с письменным немецким становилось обязательным хотя бы на уровне написания адресов лагерей и рабочих команд, без чего было невозможно получать корреспонденцию из дома. Различные комитеты помощи, а позже и Советское бюро призывали военнопленных “писать свой адрес четко и по-немецки”{25}. Редакторы лагерных газет также считали целесообразным вставлять в русский текст топографические и организационные обозначения на немецком языке: “на местном кладбище Süd-Friedhof состоится торжественное поминовение усопших”; “с требованиями обращаться Russische Bibliothek, KGLager Nürnberg”{26}. Кроме того, согласно сделанным в лагерях фотоснимкам и рисункам в лагерных газетах, все внутренние объекты: кухня, почта, школа — снабжались немецкими вывесками{27}.
  Минимальные знания языка повышали шансы на выживание в лагерях и рабочих командах, а также увеличивали вероятность успеха при попытках побега. Немецкие органы отмечали, что военнопленные не просто доставали гражданскую одежду, но и по пути к границе спокойно “обращали к прохожим слова приветствия, хотя это вообще были единственные слова, которые они знали”. В этом же обращении мирных жителей не случайно убеждали в необходимости вести продолжительные беседы с подозрительными лицами, чтобы опознать в них таким образом беглых военнопленных{28}. В офицерских лагерях поводом для поддержания и углубления языковых знаний становилось вынужденное бездействие, а также созданные комендатурой условия. Например, в Галле приказы и распоряжения лагерной администрации, сохранившиеся в виде настенных объявлений для пленных, не переводились на русский язык{29}.
  Об интенсивности процесса приобщения офицеров и солдат к чужой языковой среде свидетельствуют многочисленные обращения в русские и зарубежные общественные организации с просьбами выслать учебные пособия по немецкому языку и словари для активно функционировавших в лагерях школ30. Свой вклад в развитие языковых знаний среди военнопленных нерусских народностей из Российской империи внесли немецкие военные и политические органы, убежденные, что “уже то обстоятельство, что большое количество военнопленных выучит немецкий язык, может быть позднее использовано…” для распространения германского влияния в новых государствах, создаваемых на окраинах Российской империи, и скорейшего восстановления торговых отношений{31}.
  Письма и обращения военнопленных в различные организации, отражающие непосредственный процесс коммуникации в лагерях, а также созданные позже воспоминания свидетельствуют о возникновении у большинства рядовых пленных устойчивой привычки встраивать в устную и письменную речь отдельные немецкие слова. Примечательно, что при их произнесении и написании солдаты использовали кириллицу и склонение в соответствии с правилами русской грамматики: “потребовать от комендатуры увеличение количества аусвайсов”; “потом послали к бауру”; “завышенные цены в кантине”; “немецкие священники отказываются нас исповедовать, так как мы ортодоксы” и т.д. Кроме того, некоторым словам придавалось более удобное звучание, например, немецкие пфенниги оказавшиеся в плену крестьяне превратили в “феники”{32}.
  Интенсивную, но своеобразную языковую практику проходили солдаты и унтер-офицеры, работавшие на немецких предприятиях и в поместьях. В ходе судебных слушаний по поводу совершенных пленными преступлений охранники и хозяева сообщали, что для облегчения понимания они при общении с принудительными работниками специально употребляли исключительно простые грамматические формы. Так, при разбирательстве дела об оказании военнопленными сопротивления своему работодателю последний уверял, что отдавал приказы работнику “на ломаном немецком, чтобы тот лучше понял”: “Почему ты не носить фрукты, ты — большой, ты — сильный, ты фрукты носить”{33}. После длительного пребывания на работах военнопленные пытались выстраивать целые предложения на немецком языке, сконструированные, однако, точно по тому же принципу — на основе неопределенных форм частей речи. Один из судебных протоколов упоминал употребление русским солдатом угроз на немецком языке: “Posten zwei Meter, ich tot, du tot!” [посты два метра, ты мертвый, я мертвый] или “nix arbeiten” [ничего работать]{34}. В другом случае пленный заявил хозяйке: “Du nicht Patron, ich Patron” [ты не хозяин, я хозяин]{35}.
  Уже после репатриации пленные представляли подобные языковые формы как свидетельства собственного знания немецкого языка. Согласно письменному анкетированию, проведенному среди небольшой партии прибывших в 1920 году в Уфу военнопленных-татар, практически половина опрошенных заявила, что разговаривает по-немецки, не имея при этом навыков чтения или письма на других языках{36}. Уровень лингвистической компетенции вернувшихся из плена солдат иллюстрирует А. Окнинский, описавший в своих воспоминаниях жизнь российской революционной глубинки: “…бывшие в плену продолжительное время научились говорить по-немецки. Но что это был за язык! В этом отношении особо отличался крестьянин села Подгорного Саблин. Он говорил на исковерканном на свой лад platt-deutsch, и я ничего другого из его немецкой речи не мог понять, кроме “Guten Morgen”. При встрече со мной он всегда поднимал котелок вверх и в сторону и говорил: “Морин”. Был в Подгорном еще один из бывших в немецком плену. Этот, хотя знал по-немецки очень мало слов, выговаривал их правильнее Саблина...”{37}.
  Тем не менее для многих бывших военнопленных немецкий язык становился после окончания войны стартовым капиталом при реабилитации в новом советском обществе. В адрес советского представительства в Германии, как и других организаций, регулярно поступали обращения из лагерей с просьбой дать возможность занять какую-то административную должность на основании владения немецким. И если офицеры ссылались на действительные знания языка: “Готов немедленно предложить мою кандидатуру комиссариату финансов или всероссийскому экономическому совету. В этой или другой администрации могу крайне продуктивно работать в области международных отношений — в большей степени с Германией, т.к. владею языком и теоретическими познаниями. Закончил Московский университет”{38}, — то вернувшиеся на родину солдаты в попытках приобретения значимых позиций в государственных и партийных органах присовокупляли к своему мнимому владению языком приукрашенный революционный опыт: “...в плену… немало поработал в пользу Советской России… при свержении германского царизма я строил баррикады в Берлине… ездил по фабрикам, вел пропаганду среди рабочих и подвергался аресту… Прошу дать мне какую-либо должность, чтобы ездить в Германию с какой-либо делегацией, хотя по торговому делу, а если можно, помочь нашим товарищам в Германии для расширения коммунизма среди германского пролетариата”{39}.

  Неожиданная длительность войны и переориентация экономических структур на военный лад повлекли за собой привлечение военнопленных солдат в качестве дешевой рабочей силы на немецкие предприятия. По данным немецкого Генерального штаба на конец 1917 года, из 1,2 млн. русских военнопленных 650 тыс. (54%) были заняты в сельском хозяйстве и лесничестве, 230 тыс. (19%) — в индустрии, 205 тыс. (17%) — на предприятиях оккупированных территорий и прифронтовой зоны. Оставшиеся 115 тыс. (10%) составляли офицеры и нетрудоспособные солдаты{40}. Предписания ПВМ, регламентирующие условия труда и применение дисциплинарных практик, не распространялись на подотчетную Верховному командованию прифронтовую территорию, где русские солдаты и унтерофицеры привлекались к строительству укреплений, дорог и восстановлению оккупированных территорий{41}. Своего пика радикализация системы принудительного труда достигла после заключения Брест-Литовского мирного договора. Военные органы и хозяйственные ведомства высказывали опасение, что быстрый отток русских пленных подорвет немецкую экономику, и настаивали на задержке дешевой рабочей силы любыми средствами, поэтому официальное закрытие Восточного фронта не повлекло за собой освобождения солдат от принудительного труда.
  Одним из последствий привлечения русских военнопленных, большинство которых были выходцами из крестьянской среды, к работам на заводах и фабриках Германии стало знакомство с немецким хозяйством и производством, а также приобретение ими новых профессиональных навыков. Уже с февраля 1915 года ПВМ озаботилось созданием специальной статистики, в рамках которой на каждого солдата заводилась индивидуальная рабочая карта с информацией о квалификации и степени работоспособности{42}. После попадания очередной группы пленных в проходные лагеря (специальные приемники, созданные преимущественно на Восточном фронте с целью дезинфекции и прививания пленных) солдаты опрашивались на предмет их профессиональной деятельности до мобилизации. Обученные шахтеры, слесари и инженеры сразу после прохождения карантина отделялись от основной массы и предоставлялись в распоряжение крупных предприятий; чернорабочие и крестьяне направлялись на сельскохозяйственные работы и на шахты, на строительство железных дорог или в прифронтовую зону{43}. Для восполнения нехватки рабочих рук ПВМ практиковало сезонную занятость, после окончания сельскохозяйственных работ переводя пленных на промышленные предприятия, а с началом сезона — обратно{44}.
  Уже в первые годы войны в ПВМ рассматривались проекты восполнения военных потерь Германии за счет прилежных работников из числа военнопленных. Однако детальная программа мероприятий была разработана и реализовывалась лишь в отношении русских немцев, количество которых в лагерях оценивалось примерно в 20 тыс.{45} Предусмотренный для этой категории пленных более мягкий режим содержания должен был способствовать укреплению среди бывших колонистов германофильских настроений и желания остаться после войны в Германии. Притоком чистокровных немецких реэмигрантов ПВМ надеялось восполнить военные потери и решить проблему неосвоенных пустошей{46}. Позже родилась идея заселить русскими немцами приобретенные в ходе войны восточные территории после принудительного выселения с них русских собственников и антигермански настроенного гражданского населения{47}. Совместно с “Попечительским союзом немецких репатриантов” (Fürsorgeverein für deutsche Rückwanderer) ÏВМ организовало индивидуальное трудоустройство русских немцев на предприятиях Германии, а также в хозяйствах их дальних родственников и знакомых. Военнопленные, принадлежавшие к этой категории, освобождались от охраны — ее заменяла постановка на учет в местном полицейском управлении, пользовались свободой передвижения, а также получали право носить гражданскую одежду вместо русской униформы{48}.
  Труд военнопленных русских немцев в лагерях и рабочих командах оплачивался на порядок выше, а лицам, отпущенным на свободные работы, была положена оплата по установленным в данной местности тарифам{49}. В качестве штрафной санкции было предусмотрено лишение привилегий и перевод в лагеря на положение коренных русских{50}. Отсутствие статистики не позволяет до конца оценить эффективность политики привилегий. Однако отчеты с мест о реализации репатриационной программы упоминают о работе пленных русских немцев в ходе войны не только учителями в немецких школах и ремесленных училищах, но и специалистами на стратегических предприятиях химической и электротехнической промышленности{51}. Кроме того, достаточно часто бывшие военнопленные, урегулировав на родине вопросы собственности и забрав родственников, действительно, возвращались в Германию к своим прежним местам работы{52}.
  Недостаточное количество квалифицированных рабочих среди пленных из Российской империи вынудило немецкое командование пойти на устройство краткосрочных курсов обучения “необходимым для немецкого хозяйства” специальностям53. На местах родилась инициатива по обучению военнопленных профессии машиниста парового плуга, которая среди солдат и работодателей пользовалась высоким спросом54. В баварских лагерях была организована подготовка военнопленных по инженерным специальностям{55}. В техникуме в агитационном лагере под Берлином{56} обучались военнопленные-мусульмане из Российской империи. Результаты реализации данных проектов определялись региональной спецификой: если в Вюртемберге местные ведомства оказывали сопротивление, опасаясь, что солдаты вражеской армии будут слишком хорошо знать немецкое производство и это создаст серьезную угрозу государству, то другие области отчитывались о положительном эффекте обучения{57}. Некоторые военнопленные, получившие после революции в Германии относительную свободу передвижения, по собственной инициативе и за свой счет записывались на обучающие курсы. Так военнопленный лагеря Альтдамм в завершающий период репатриации даже обратился в Советское бюро с просьбой отложить его отправку: “…учусь на курсах шофера-механика, за которые заплатил большие деньги. Можно ли мне пропустить этот транспорт и поехать на другом, чтобы получить удостоверение, к примеру, шофера-механика?”{58}. В целом с мест сообщали о покладистости и сговорчивости русских солдат, в краткие сроки приобретавших необходимую квалификацию{59}. Ту же характеристику получили и унтер-офицеры, показавшие себя “безупречными работниками” и “незаменимыми ремесленниками”{60}.
  После заключения мира на Восточном фронте большевистское правительство попыталось использовать профессиональный потенциал военнопленных: для скорейшего восстановления собственной промышленности планировалось произвести в лагерях отбор специалистов и досрочно отправить их на родину. Работавший по поручению советских органов над обобщением опыта плена мировой войны Н. Жданов (один из ведущих сотрудников Московского городского комитета помощи военнопленным, а после Октябрьской революции — член Военно-исторической комиссии) характеризовал немецкие лагеря как “современную школу производственного труда и подготовки к более культурным формам хозяйства и общественной жизни”{61}. В пропагандистских изданиях Советского бюро в Берлине военнопленных призывали проявлять активность и использовать пребывание в плену для профессионального обучения: “Германия — страна высокоразвитой промышленности. Если умеючи использовать пребывание здесь, то можно хорошо подучиться разным ремеслам. Россия чрезвычайно нуждается в обученных рабочих”{62}. Эвакуационные органы (Центропленбеж, Советское бюро) вели активную переписку с немецкой стороной и лагерными комитетами, пытаясь организовать формирование и отправку эшелонов со специалистами в Советскую Россию. Квалифицированным работникам из числа пленных обещалось досрочное возвращение на родину, если они обязуются приступить к работе на указанном им предприятии в Москве, Петрограде или на Урале{63}.
  Однако пленные увидели в этой акции лишь возможность скорейшего возвращения домой и в обращениях к берлинскому представительству открыто признавались: “Не имею возможности на скорое возвращение из плена, поэтому прошу зачислить меня в специалисты”{64}. Советское бюро в переписке с лагерными комитетами вынуждено было констатировать: “При составлении ударных групп специалистов выяснилось, что заявления военнопленных об их специальности не соответствуют действительности. Этим мы можем ввести в заблуждение правительство Советской России”{65}. Таким образом, ложные сведения о профессиональной квалификации осложнили процедуру отбора и отправки и привели к фактическому срыву советского проекта использовать профессиональный потенциал военнопленных.
  После поражения в войне и Ноябрьской революции военнопленные превратились из желанной дешевой рабочей силы в опасных конкурентов на рынке труда для демобилизованных солдат немецкой армии. Однако, несмотря на все предпринимаемые меры, работодатели в сельской местности предпочитали нанимать менее претенциозных русских и всячески старались задержать у себя обученных работников{66}. Кроме того, условия репатриации предполагали исключительно добровольный характер отправки на родину и формальную возможность для военнопленных остаться в стране пленения. Поэтому комендатуры, стремившиеся избавиться от лишних едоков в лагере, получили право при наличии долгосрочного трудового договора и отсутствии безработных немцев в данной местности освобождать военнопленных из лагерей и выдавать им разрешение на долгосрочное пребывание. Не называя точного количества, Министерство внутренних дел Германии в 1921 году упоминало о потоке прошений пленных на получение немецкого гражданства, о посещении ими немецких учебных заведений, а также о неконтролируемом перемещении по местности в поисках работы и занятиях спекуляцией{67}.
  Как предлог остаться в Германии некоторые военнопленные использовали факт сожительства с немецкими женщинами, с которыми они сошлись во время работы в поместьях и на предприятиях. Представители данной группы должны были доказать, что гражданская жена или внебрачный ребенок находятся на их содержании, после чего они освобождались из лагеря, переводились на самостоятельное обеспечение и получали разрешение на пребывание и дальнейшую трудовую деятельность{68}. По далеко не полным данным Й. Баура, только в Германии осело около 20 тыс. бывших пленных солдат и офицеров царской армии{69}. Первые относительно быстро растворились в рядах иностранной рабочей силы, вторые вошли в состав военной эмиграции, существуя на пожертвования благотворительных организаций или перебравшись на военную службу в другие страны.

  Многие свидетели репатриации отмечали специфический набор ожиданий и поведенческих моделей бывших военнопленных солдат и офицеров царской армии. Представитель советской комиссии в Будапеште четко выделял в массе возвращавшихся особый тип пленных, “прибывающих из Германии... Это были предприимчивые люди, не боявшиеся никаких опасностей и стремившиеся каким бы то ни было способом пробраться в Россию, хотя комиссия ясно указывала каждому на опасности такого путешествия. Они неохотно задерживались на сборном пункте и довольствовались проездным свидетельством и небольшим количеством денег”70. Коллективные ожидания российского населения в отношении пленных зафиксированы во фразе одного из рядовых солдат: “Мы уже не научены, а вот те, что из плена вернутся, те нас многому учить будут”{71}.
  Однако долгожданное возвращение на родину не означало для бывших пленных перехода к мирной жизни и довольно быстро обернулось разочарованием, причиной которого стало несовпадение надежд и реальной ситуации в послереволюционной России. Сложившееся в лагерях устойчивое ожидание того, что дома исстрадавшиеся жертвы плена будут встречены сочувствием населения и поддержаны властью, не оправдалось. Прибывшие в Москву инвалиды описывали корреспонденту одной из газет свои впечатления от неорганизованного приема: “Как мы ждали возвращения в Россию, как надеялись. И что же?”; “Так и напишите, что тяжело нам”{72}. О несоответствии щедрых обещаний Советского бюро действительности и о трудностях борьбы с учреждениями военнопленные сообщали в Московский городской комитет помощи: “Пришлите мне старые плакаты, которые рассылались в лагеря военнопленных и, как мне говорят, устарели. Может, смогу извлечь из них какую-нибудь пользу. Эти документы мне необходимы для истребования содержания как возвратившемуся из плена. Теперь ничего нельзя добыть, одно учреждение посылает в другое, а это говорит, что мы удовлетворяться не должны — это не касается нас. Месяц как добиться ничего не могу и совершенно безо всяких средств”{73}.
  В своих не рекомендованных к публикации воспоминаниях вернувшийся из германских лагерей через Данию М. Колосов отмечал, что после прибытия эшелона в Петроград ему “сразу бросились в глаза следы разрухи. В душу как змея заползла грусть и жалость”. Восторг репатриированного в адрес победившей революции, выраженный в желании немедленно вступить в партию, встретил “холодное и безучастное отношение”. Примечательно описание автором изменений в настроениях пленных и стратегиях поведения: “…по приезде в Россию голод, холод, грязь и нищета, сопровождавшие победивший пролетариат и его свободу, многих из нас так огорошили, что пропала большая часть энтузиазма… Взяло перевес мещанство, и большинство занялось не действительной борьбой за общее дело, а борьбой за самосохранение”{74}.
  За фасадом официальной пропаганды большевистское правительство оценивало военнопленных старой армии не только как демографический и революционный ресурс, но и как потенциальную угрозу. В инструкции о “принципах и методах политической работы среди возвращающихся изза границы военнопленных” 1920 года говорилось: “Пробывшие несколько лет за границей военнопленные, присмотревшиеся к условиям европейской жизни, после неприглядных условий российской действительности, несомненно, убедились в высокой культурности… и в большей производительности труда европейского рабочего, в превосходстве техники, европейской промышленности и европейского земледелия. Все это вместе взятое, несомненно, расширило их умственный кругозор, и в этом положительная сторона их пребывания в плену. Однако пребывание в плену имело и отрицательные стороны. Видимость свобод, характеризующая весь уклад буржуазного строя, при сопоставлении с суровым режимом пролетарской диктатуры, может создать нежелательные последствия в настроении военнопленных. Картина разрухи промышленной и продовольственной в сравнении с картиной относительного довольства жизни за границей из-за налаженного административного аппарата — второй факт, могущий вызвать нежелательное настроение…”
  Исходя из этих соображений, “поверхностные методы агитации, применимые для широкой красноармейской массы”, были признаны не подходящими для возвращавшихся из германских лагерей. Перед пропагандистами ставилась задача разработать углубленные курсы лекций, в ходе которых изучившим европейскую действительность пленным следовало продемонстрировать иллюзорность западных свобод в сравнении с благами, предоставляемыми режимом диктатуры пролетариата{75}. Помимо массированной пропаганды военнопленные проводились через жесткий фильтр “политической карантинизации”, жертвами которой стали не только добровольно вступившие и насильно мобилизованные в белые армии солдаты и офицеры, но и многие участники второй волны репатриации. Во время пребывания на приграничном приемном пункте сотрудники эвакуационных органов выясняли политическую ориентацию каждого прибывшего, выделяли “политически опасные элементы” и передавали их ВЧК{76}.
  Пытаясь поставить вживание возвращавшихся в новое общество под свой контроль, советские ведомства прикрывали свое вмешательство в процесс адаптации “полной неприспособленностью пленных”, “их незнакомством с условиями данного момента и неумением ориентироваться в произошедших переменах”{77}. Местным биржам труда вменялось в обязанность предоставлять возвращающимся льготы при регистрации и распределении рабочих мест{78}; часть репатриированных привлекалась к работе в государственных и общественных организациях, обслуживавших эвакуацию пленных и беженцев{79}.
  Как и в случае призыва в армию, параллельно с добровольным устройством на работу широко использовались принудительные методы. На местах весь трудоспособный элемент, поступивший на распределительные пункты губпленбежей, передавался в отдел труда и назначался последними на работы. Военнопленные сопротивлялись не только военной, но и трудовой мобилизации, проводившейся советскими органами. Во время пребывания на эвакуационных пунктах солдаты отказывались выходить на общественные работы, ссылаясь на болезненное состояние{80}. После прибытия на место постоянного жительства некоторые из них пытались отклонить ведомственные назначения, обращаясь в Центропленбеж за разъяснением по предоставленным льготам: “Прошу прислать мне справку, какой отпуск дается военнопленным, прибывшим в этом году. Мне нужно для представления в местный горкомхоз на предмет освобождения от канцелярской службы, так как я не успел очнуться после тяжелого 5-летнего германского плена”{81}.
  Несмотря на освобождение “милитаризированных рабочих” от призыва в армию, бывшие пленные самовольно покидали предписанные им места работы и возвращались в деревню{82}. Однако в сельской местности их встречал далеко не радушный прием земляков, которые рассматривали репатриантов как конкурентов при получении земли, работы и пайка. В лучшем случае жители игнорировали их нужды, чаще же они использовали не разобравшихся в ситуации репатриантов в собственных целях, скупая за бесценок привезенные ими вещи и валюту. К примеру, Центропленбеж сообщал в ВЧК: “На пограничных пунктах замечается растущая с каждым днем спекуляция с разменом иностранной валюты и оккупационных рублей на русские деньги. Частные лица под видом дружеской услуги эксплуатируют доверие военнопленных и производят размен по пониженному курсу, обирая бедняков”{83}. Если военнопленные возвращались группой и требовали себе наделы земли, дело доходило до открытых столкновений{84}. Значительная часть репатриированных была вынуждена переехать в другую местность или податься в город. В документах немецких ведомств и Советского бюро зафиксированы даже случаи обратного перехода границы пленными, которые в результате военных действий потеряли свое имущество, не смогли найти родных или приспособиться к новым условиям. Они видели больше перспектив найти себе работу в Германии, чем выжить на родине{85}.
  Тем не менее источники разного характера демонстрируют разнообразные попытки инструментализации приобретенного в плену опыта после возвращения на родину. Представители упомянутой выше партии уфимских репатриантов говорили о своем желании посещать сельскохозяйственные курсы для дальнейшего повышения квалификации{86}. Об активной жизненной позиции бывших пленных свидетельствует сохранившееся в фондах архива Штутгарта письмо немки, вышедшей замуж за русского военнопленного по имени Феодосий и уехавшей с ним в Россию. Послание оставшимся в Германии родителям было адресовано из села Карасилко Черниговской губернии, где, к радости женщины, оказалось большое количество немцев-колонистов: “…По пути мы три дня пробыли в Петербурге. Город полностью разрушен, царский дворец разграблен. До места от столицы мы добирались целый месяц. Здесь все очень дорого, покупается за продукты, но у нас есть мельница. Мы с Феодосием собираемся уехать на Кавказ или на Амур, т.к. здесь плохая земля”. Помимо упоминания собственной мельницы благосостояние пары отражается также в обещаниях отослать в ближайшее время деньги на содержание оставленного в Германии ребенка{87}.
  А. Окнинский легко различал в среде вернувшихся к своим местам проживания категорию бывших работников немецких хозяйств: “Возвратившиеся из плена по приобретенному ими там мировоззрению разделялись главным образом на две категории: на находившихся в плену в Австрии и Германии в концентрационных лагерях и на живших в плену в Германии в качестве рабочей силы среди крестьян или у городских жителей. Первые отличались своей большевицкою распропагандированностью, тогда как вторые приехали домой с понятиями о порядке, об уважении к чужой собственности, с мыслями о лучшей, более культурной жизни и с намерением по возможности применить виденное там у себя дома”{88}. Далее автор свидетельствовал, что представители второго типа бывших пленных солдат стремились применять полученные навыки в своих родных селениях. Один из них “из привезенных домой водопроводных принадлежностей устроил у себя в запасной избе баню с баками с холодной и горячей водой и с кранами и пускал желающих мыться за плату”{89}.
  Внимание американского журналиста Мориса Хиндуса, посещавшего летом 1929 года белорусскую деревню, на крестьянском рынке сразу привлек бывший пленный, который после возвращения “пытался жить и хозяйствовать в соответствии с выученными принципами”: “…поддерживать порядок и чистоту, прежде всего не заводить скотину в избу”. Он наклеил дома обои и повесил картины, его работоспособность и прилежание в сельском хозяйстве приносили хорошие доходы. Его хозяйство насчитывало 7 десятин пашни, лошадь и две коровы. Сам крестьянин признавался, что не заводил дополнительную скотину, чтобы не заклеймили кулаком, а также планировал отказаться от подработки на свадьбах баянистом{90}.
  Не только экономическая ситуация, но и сама логика развития советского властного дискурса 1930-х годов постепенно придавали факту пребывания в немецком плену все более негативные коннотации. Несмотря на то что в официальной пропаганде положение бывших военнопленных освещалось так же, как и раньше, машина развернувшихся репрессий затянула их в свой водоворот. Иллюстрацией изменившегося отношения к этой социальной группе является протокол допроса обвиняемого по столичному делу “Весна”, который по поводу своего бывшего сослуживца показал следующее: “Охочинский Владимир — бывший офицер и член монархической группы Хомутова. Был в немецком плену, откуда вернулся в 1918 г. с немецкой ориентацией. Работник или совладелец комиссионного магазина в Ленинграде. Развивал контрреволюционную деятельность”. В результате преподаватель Института книговедения В. Охочинский был осужден по указанному делу{91}.
  Согласно протоколу допроса одного из членов челябинского трибунала, в ходе чисток 1936-1937 годов было задержано “значительное количество” лиц, бывших в плену в Германии и Австрии. Далее сотрудник упоминает, что на выраженное им беспокойство по этому поводу и вопрос о наличии соответствующего приказа старший по должности сослуживец уклончиво ответил о существовании “ориентировки” о том, что Германия под видом репатриированных пленных засылала в Советскую Россию шпионов. Именно на этом основании производились многочисленные аресты{92}.
  Сквозь призму индивидуального и группового опыта военного плена Первой мировой войны тотализация военных действий может рассматриваться не как завершенный процесс, а лишь как наметившаяся тенденция в облике системы принудительного труда и ее радикализации. Многие черты: стремление к соблюдению международного права, более уважительное обращение с пленными офицерами, размывание границы между лагерями и гражданским населением — свидетельствуют скорее о континуитете первой современной войны с предыдущими конфликтами.
  Возникшие в рамках немецкой системы лагерей пространства относительной свободы (контакты с мирными жителями, лагерный досуг, структуры самоуправления и т.д.) военнопленные активно использовали для облегчения своей участи и выработки приемлемых поведенческих моделей. Немецкая лагерная организация и система принудительного труда способствовали не только конфликтным столкновениям русских солдат и унтерофицеров с враждебной средой, но и знакомству с иной производственной и языковой культурой. В сложившейся обстановке, пусть и в разной степени, бывшие крестьяне проходили обучение грамоте, немецкому языку, новым профессиям, трудовым и бытовым отношениям. Приобретенные знания и навыки они пытались инструментализировать после возвращения на родину или для получения права остаться в Германии. В Советской России те из них, кому удалось уклониться от мобилизационной политики властей и вернуться в деревню, меняли методы хозяйствования, но становились при этом чужими в крестьянской глубинке. Часть бывших пленных по этой причине была вынуждена сменить род занятий или место жительства.
  В условиях Гражданской войны большевистское правительство стремилось использовать возвращавшихся военнопленных для пополнения состава действующей армии, а их профессиональные навыки для восстановления разрушенного производства. Однако за фасадом официальной пропаганды опыт заграничного плена в глазах власти и остальных групп населения превратился в негативный социальный капитал, который уже в 1930-х годах стал причиной попадания бывших пленных в жернова репрессий.


{1} Цитата из письма русского военнопленного. См.: Saechsisches Hauptstaatsarchiv (далее — SaechsHSta), 11248, Saechsisches Kriegsministerium, Nr. 6954.
{2} Подробнее о состоянии исследований см.: Overmans R. Ein Silberstreif am Forschungshorizont? Veroeffentlichungen zur Geschichte der Kriegsgefangenschaft // In der Hand des Feindes: Kriegsgefangenschaft von der Antike bis zum Zweiten Weltkrieg / Hg. von R. Overmanns. Koeln, 1999. S. 461—483; Nachtigal R. Kriegsgefangenschaft an der Ostfront 1914—1918. Literaturbericht zu einem neuen Forschungsfeld. Frankfurt am Main, 2005; Gatrell P. Prisoners of War on the Eastern Front during World War I // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. Volume 6. Number 3 (Summer 2005). Р.557-566.
{3} Из новейших работ см.: Oltmer J. Baeuerliche Oekonomie und Arbeitskraeftepolitik im Ersten Weltkrieg. Beschaeftigungsstruktur, Arbeitsverhaeltnisse und Rekrutierung von Ersatzarbeitskraeften in der Landwirtschaft des Emslandes 1914-1918. Soegel, 1995; Ленцен И. Использование труда русских военнопленных в Германии (1914—1918) // Вопросы истории. 1998. №4. С.129-137; Moritz V. Zwischen Nutzung und Bedrohung. Die russischen Kriegsgefangenen in Oesterreich-Ungarn (1914—1921). Bonn, 2005; Hinz U. Gefangen im Grossen Krieg: Kriegsgefangenschaft in Deutschland 1914—1921. Essen, 2005.
{4} Подробнее о понятии опыта в рамках “социологии знания” см.: Бергер П., Лукманн Т. Социальное конструирование действительности. М., 1995; Buschmann N., Carl H. Zugaenge zur Erfahrungsgeschichte des Krieges. Forschung, Theorie, Fragestellung // Die Erfahrung des Krieges: Erfahrungsgeschichtliche Perspektiven von der Franzoesische Revolution bis zum Zweiten Weltkrieg. Paderborn, 2001. S.11-26; о применении термина “процесс обучения” к анализу структур см. в: Herbert U. Zwangsarbeit als Lernprozess // Archiv fuer Sozialgeschichte. XXIV. Band. 1984. S.285-304.
{5} В отсутствие имперского военного министерства в Германии Департамент размещения Прусского военного министерства координировал деятельность федерально организованных ведомств по работе с военнопленными противника.
{6} См.: Hinz U. Gefangen. S.21 ff.
{7} Ibid. S.98.
{8} См.: SaechsHSta, 11333, Oberkriegsgericht des XII. A.K., Nr. 3., Stellungnahme zu PKMIN von 13.7.1916; а также статистику наказаний в лагерях: 11248, Saechsisches Kriegsministerium, Nr. 6951, Kommandantur Golzen, 8.6.1916, Nachweisung der ueber die Kriegsgefangenen verhaengten Strafen bis April 1915; и др.
{9} SaechsHSta, 11248, Saechsisches Kriegsministerium, Nr. 6908, PKMIN, 16.7.1915, Bildung von Hilfsgesellschaften und Unterstuetzungskassen in den Kriegsgefangenenlagern.
{10} ГАРФ. Ф.Р-6169. Оп.1. Д.172. Л.4. Отчет лагерного комитета Коттбус. 1917 г.; Ф.9491. Оп.1. Д.1. Л.2. Отчет Копенгагенского бюро помощи военнопленным; Ф.Р-6171. Оп.1. Д.1. Л.1. В русскую секцию Бернского комитета помощи военнопленным. 1915 г.; Ф.9488. Оп.1. Д.51а. Л.1-11. Отчет Советского бюро о посещении лагеря Кассель, 1921 г.; Д.108. Л.58-62. Лагерный комитет Штаргардт. 1919 г.
{11} SaechsHSta, 11348, Stellv. Generalkommando, Nr.162, Kommandantur Bautzen, 31.10.1916.
{12} РГАСПИ. Ф.17. Оп.1. Д.1729. Л.2. Письмо Р. Малиновского Ленину и Зиновьеву. Декабрь 1915 г.; Ф.351. Оп.1. Д.178. Л.13, 96, 109. Письма военнопленных в Комиссию зарубежной организации (далее — КЗО) РСДРП; Д.180. Л.4. Письма военнопленных в комиссию КЗО; ГА РФ. Ф.9491. Оп.1. Д.66. Л.25-26. Переписка Отдела 6 “Россия” с лагерями военнопленных. 1921 г.
{13} ГАРФ. Ф.3341. Оп.1. Д.210. Л.112. Комитет лагеря Коттбус в Союз молодых христиан. 1917 г.
{14} ГАРФ. Ф.9488. Оп.1. Д.31. Л.1. Доклад делегата Бюро о положении пленных и состоянии лагеря Гарделеген. 1920 г.; Д.110. Л.273. Переписка Советского бюро в Берлине и лагерных комитетов. 1920 г.; Ф.9491. Оп.1. Д.37. Л.34. Отчет лагерного комитета Гавельберг. 1920 г.; Д.197. Л.71. Отчет лагерного комитета Гамельн. 1920 г.
{15} ГА РФ. Ф.9488. Оп.1. Д.110. Л.238. Отчет лагерного комитета Губен. 1920 г.
{16} ГА РФ. Ф.9488. Оп.1. Д.62. Л.75. Советское бюро в лагерь Кросен. 1921 г.
{17} См.: Россия в мировой войне 1914—1918 гг. (в цифрах). М., 1925. С.15, 38-39. Данные об уровне грамотности населения Российской империи в те годы значительно ниже. Так, А.И. Уткин пишет о 30% грамотного населения на 1914 г. Б.Н. Миронов доводит эту цифру на 1917 г. до 42,8%. См.: Уткин А.И. Первая мировая война. М., 2001 (http://militera.lib.ru/h/utkin2/index.html); Миронов Б.Н. Грамотность в России в 1797—1917 гг. // История СССР. 1985. №4. С.149.
{18} К примеру, в лагере Нейссе было создано общество любителей солнечных ванн. См.: ГАРФ. Ф.Р-6674. Оп.1. Д.2. Л.3-4; Макашов А.А. Художественный кружок лагеря пленных офицеров в Нейссе. 1917 г.
{19} См., например: Offizierlager Friedberg, 23.8.1917, 29.7.1917 // Barch, R 1508/ 1810.
{20} SaechsHSta, 11352, Stellv. Generalkommando, Nr. 620, Oberst Buba an seine Frau, 1915.
{21} Ibid. Auszuege aus dem Brief eines russischen Oberleutnants, 13.11.1915.
{22} Ibid. Nr. 727, Taetigkeitsbericht der Inspektion der Kriegsgefangenenlager XII und XIX AK., Juli 1918. S.106.
{23} См.: Hauptstaatsarchiv Stuttgart (далее — HStA Stuttgart), М 33/2, Bue. 495, PKMIN, 23.9.1918.
{24} См.: HStA Stuttgart, М 1/7, Bue. 21, Stellv. GKdo des XIII A.K., 20.15.1917; Ehrenbezeugungen der Kriegsgefangenen; М 400/3, Bue. 5, Kommandantur Gaensewiese, 1915; M 1/7, Bue. 20, Stellv. GKdo des XIII. A.K., 1916; М 77/2, Bue.16, Stellv. GKdo des XIII. A.K., 3.4.1917. {25} См., например: Известия Бюро военнопленных. 1920. №1.
{26} Staatsbibliothek Preussischer Kulturbesitz. Сквозняк. 1917. № 1-3. (Газета лагеря военнопленных в Нюрнберге).
{27} Bundesarchiv-Militaerarchiv (далее — Barch-MA), MSg 201/303, Album mit 28 Aufnahmen aus verschiedenen deutschen Lagern.
{28} См.: HStA Stuttgart, М 77/1, Bue. 895, Stellv. GKdo des XIII. A.K, 7.7.1917.
{29} См., например: Staatsbibliothek Preussischer Kulturbesitz. Angeschlagene Lagerbefehle.
{30} См.: ГА РФ. Ф.6169. Оп.1. Д.81 и др. Заказы в Лозаннский комитет помощи военнопленным; РГАСПИ. Ф.351. Оп.1. Д.179, 180. Письма военнопленных в КЗО.
{31} См.: HStA Stuttgart, М 1/6, Bue. 1427, PKMIN, 24.12.1917; Vossische Zeitung, 16.6.1916; “Sprachunterricht fuer die Kriegsgefangenen”; Deutscher Sprachfuehrer fuer estnische Kriegsgefangene: Grammatik. Berlin, 1918.
{32} См.: ГАРФ. Ф.9491. Оп.1. Д.226. Л.65. Письма военнопленных в Советское бюро; РГАСПИ. Ф.351. Оп.2. Д.180. Л.11, 58. Письма военнопленных в КЗО; Ф.70. Оп.3. Д.811. Л.2. Неопубликованные воспоминания Кябанова А.А. “1917 г. за границей”; Д.817. Л.6. Неопубликованные воспоминания Мартынова М. “В цепях реакции”. Оба автора содержались в плену в различных лагерях и были привлечены к работам в промышленности и сельском хозяйстве. Следуя призыву Истпарта, они прислали в журнал “Пролетарская революция” свои воспоминания о пребывании в лагерях. Тексты не были опубликованы, так как не отражали успехов большевистской агитации в лагерях и революционного сознания пленной массы. Однако в перспективе данного исследования они содержат интересную информацию о повседневной жизни в лагерях и специфическую лексику. См. также: Сквозняк. 1917. №2.
{33} См.: HstA Stuttgart, М 1/7, Bue 23, Gerichtsurteil, 1916.
{34} См.: HstA Stuttgart, М 1/7, Bue. 22, Gerichtsurteil, 1916.
{35} См.: Geheimes Staatsarchiv Preussischer Kulturbesitz (далее — GStA PK), HA I, Rep.87 B, Nr.16103, Auszuege aus Beschwerden pommerscher Landwirte ueber die Haltung russischer Kriegsgefangenen, 15.8.1918.
{36} См.: РГАСПИ. Ф.583. Оп.1. Д.186. Л.27-41. Анкетные листы прибывших из Германии военнопленных, 1920.
{37} А.Л. Окнинский до Октябрьской революции работал в столице начальником отделения Центрального управления межевой частью. Позже, потеряв работу и сбережения, покинул с семьей голодный Петроград и переселился в Тамбовскую губернию, где работал два года (с ноября 1918-го по ноябрь 1920 года) счетоводом. Критически настроенный по отношению к большевикам, Окнинский подробно описал изменения, происходившие в российской революционной деревне. См.: Окнинский А. Два года среди крестьян. Виденное, слышанное, пережитое в Тамбовской губернии с ноября 1918 года до ноября 1920 г. Рига, 1936. С.62-63 (за указание на этот источник я благодарю И.В. Нарского).
{38} SaechsHSta, 11248, Saechsisches Kriegsministerium, Nr. 6961, Leutnant Greves an Russisches Buero, Juni 1918.
{39} ГА РФ. Ф.3333. Оп.3. Д.53. Л.132-133. Заявление П. Фалеева Председателю СНК Ленину. 1921 г.
{40} Barch, R 704/50, Chef des Generalstabes des Feldheeres, 11.12.1917.
{41} По справедливому определению У. Хинц, прифронтовая зона представляла собой “серую зону” немецкой системы содержания военнопленных. См.: Hinz U. Gefangen. S.296, 299, 340. {42} Oltmer J. Baeuerliche Oekonomie... S.345.
{43} SaechsHSta, 11352, Stellv. Generalkommando, Nr. 547, Fabrik Verdau, 9.1.1915; Nr. 727, Inspektion der Kriegsgefangenenlager XII. und XIX. A.K., 31.7.1918.
{44} Oltmer J. Baeuerliche Oekonomie. S.374.
{45} См.: HStA Stuttgart, M 77/1, Bue 827, Wuerttembergisches MdI, 19.10.1917; BayHSta, St.GKdo I.A.K., Nr.1986, PKMIN; SaechsHSta, 11248, Saechsisches Kriegsministerium, Nr. 6981, PKMIN, 6.12.1915; PKMIN, 28.11.1917; 11348, Stellvert. Generalkommando, Nr.727, Taetigkeitsbericht der Inspektion der Kriegsgefangenenlager XII. und XIX. A.K., 1918. {46} См.: Auerbach K. Die russischen Kriegsgefangenen in Deutschland (von August 1914 bis zum Beginn der Grossen Sozialistischen Oktoberrevolution). Diss. Potsdam, 1973. S.143; Mitze K. Das Kriegsgefangenenlager Ingolstadt während des Ersten Weltkriegs. Münster, 1999. S.220.
{47} Bayerisches Hauptstaatsarchiv (далее — BayHStA), (Stellv.) Bayer. Militaerbevollmaechtiger in Berlin, Nr.35, Fuersorgenverein fuer deutsche Rueckwanderer, Nov. 1917.
{48} HStA Stuttgart, M 1/6, Bue 5, PKMIN, 21.12.1915.
{49} HStA Stuttgart, M 17/2, Bue 241, PKMIN, 17.10.1916.
{50} HStA Stuttgart, M 77/1, Bue 819, Stellvert. GKdo des XIII. A.K., 30.7.1916.
{51} HStA Stuttgart, M 77/1, Bue 851, Ministerium fuer das Kirchen- und Schulwesen, 12.12.1916; M 1/8, Bue 223, Kommandantur Ulm, 24.3.1917; SaechsHSta, 11348, Stellvert. Generalkommando, Nr. 154, PKMIN, 28.11.1917.
{52} SaechsHSta, 11352, Stellvert. Generalkommando, Nr.542, PKMIN, 3.11.1917; 11348, Stellvert. Generalkommando, Nr. 727, Taetigkeitsbericht…; 11350, Abwicklungsamt des XII. A.K., Nr. 120, PKMIN, 18.1.1919.
{53} BayHStA, Stellv. GKdo II. b. A.K., Nr. 550, PKMIN, 19.1.1916, Bestimmungen ueber Einrichtung von Facharbeiterschulen fuer Kriegsgefangnene; Inspektion der Kriegsgefangenenlager des II.A.K., 17.11.1916; Stellvert. Generalkommando des III. bayerischen A.K. Nr.354, PKMIN, 16.1.1916.
{54} GStA PK, HA I, Rep 87 B, Nr. 16102, Zeitungsausschnitt, 24.3.1916.
{55} BayHStA, M Kr., Nr. 1648, Stellv. GKdo des II. A.K., 14.3.1916.
{56} ГА РФ. Ф.9488. Оп.1. Д.127. Л.6. Германское МВД, Ведомство лагерей военнопленных и интернированных. 14.11.1921.
{57} BayHStA, M Kr., Nr.1648, PKMIN, 4.3.1916; HStA Stuttgart, М 77/1, Bue. 445, PKMIN, 13.9.1916.
{58} ГАРФ. Ф.9491. Оп.1. Д.56. Л.20. Письма военнопленных в Советское бюро. 1922 г.
{59} SaechsHSta, 11248, Saechsisches Kriegsministerium, Nr. 6988, Fuersorgenverband, 11.7.1916.
{60} GStA PK, HA I, Rep 87 B, Nr. 16101, Ministerium fuer Landwirtschaft, Domaenen und Forsten, 11.1.1916.
{61} Жданов Н. Русские военнопленные в мировую войну 1914-1918 гг. М., 1920. С.64.
{62} Российская государственная библиотека. Известия русского бюро военнопленных. 1920. №1 (Газета выпускалась советским представительством в Берлине и распространялась в лагерях военнопленных в Германии).
{63} РГВА. Ф.1. Оп.4. Д.12. Л.67. Управление делами Наркомвоена по вопросу переговоров с Германией об обмене военнопленными. 3.1.1918; ГА РФ. Ф.3333. Оп.2. Д.191. Л.100. Распоряжение Центроэвака. 1921 г.; Оп.8. Д.37. Л.90. Обращение Центропленбежа в Германскую комиссию по военнопленным. 1918 г.; Ф.9488. Оп.1. Д.110. Л.348. Воззвание Советского бюро к военнопленным. 1920 г.; Ф.9491. Оп.1. Д.9. Л.22, 30. Обращение Советского бюро к лагерным комитетам. 1920 г.; Д.18. Л.13. Списки на отправку. 1920 г.
{64} ГА РФ. Ф.9488. Оп.1. Д.8. Л.41; 67. Обращения военнопленных в Советское бюро. 1921 г.; Ф.9491. Оп.1. Д.33. Л.121. Обращения военнопленных в Советское бюро. 1921 г.
{65} Там же: Ф.9488. Оп.1. Д.110. Л.252. Советское бюро лагерным комитетам. 1920 г.
{66} См.: Oltmer J. Baeuerliche Oekonomie. S.439.
{67} ГА РФ. Ф.9488. Оп.1. Д.127. Л.3. МВД, Ведомство лагерей военнопленных и интернированных. 14.11.1921.
{68} Stadtarchiv Erlangen, Fach 94, Akt 280, Staatsministerium des Innern an die Regierungen rechts des Rheins 8648. 6.7.1921; ГА РФ. Ф.3333. Оп.24. Д.6. Л.1. Переписка немецких ведомств с Российским консульством. 22.4.1919. Только в 1921 году Советское бюро зарегистрировало в лагерях 3500 человек, включая жен и детей, которые по политическим и личным причинам отказывались возвращаться на родину. См.: ГА РФ. Ф.9488. Оп.1. Д.127. Л.1-2. Русские военнопленные в Германии. 28.11.1921.
{69} Baur J. Zwischen “Roten” und “Weissen” — russische Kriegsgefangene in Deutschland nach 1918 // Russische Emigration in Deutschland 1918 bis 1941. Leben in europaeischen Buergerkrieg / Hg. von K. Schloegel. Berlin, 1995. S.98.
{70} ГА РФ. Ф.3341. Оп.6. Д.314. Л.254. Отчет Советской комиссии по военнопленным в Венгрии. 1919 г.
{71} Федорченко С. Народ на войне. М., 1990. С.27.
{72} ГАРФ. Ф.3333. Оп.2. Д.64. Л.8; Утро России. 3 апреля.
{73} РГВИА. Ф.14928. Оп.1. Д.3. Л.2. Письмо бывшего военнопленного в МГК. 1918 г.
{74} На рукописи данных мемуаров, присланных в Истпарт в рамках сбора воспоминаний о революции, стоит резолюция одного из редакторов журнала: “…рисуют быт военнопленных в Дании… партийного, политического значения воспитания (так! — О.Н.) не представляют и в “Пролетарской революции” напечатаны быть не могут”. См.: РГАСПИ. Ф.70. Оп.3. Д.812. Л.29, 50, 51; Колосов М. Воспоминания о положении русских военнопленных в Дании в 1918—1919 гг.
{75} РГАСПИ. Ф.17. Оп.60. Д.18. Л.71. В отдел агитации и пропаганды при ЦК РКП. 22.9.1920.
{76} Подробнее см.: Нагорная О.С. “Эвакуация в том виде, в котором она существует, губительна для военнопленных и опасна для государства”: советская практика репатриации русских военнопленных Первой мировой войны // Вестник Челябинского государственного университета. 2008. Т.15 (116). История. Вып.24. С.55-62.
{77} ГА РФ. Ф.3333. Оп.2. Д.323. Л.224. Отчет о деятельности Кашинской уездной коллегии 18-25 августа 1918 г.; ОГАЧО. Р-895. Оп.2. Д.3. Л.49. Схема работы отделов Челябинской губернской коллегии. 21.9.1919; РГВА. Ф.7. Оп.7. Д.473. Л.73. Доклад о деятельности Постоянной фронтовой комиссии по учету и направлению прибывших из плена и интернированных КА за время с 15.2. по 1.3.1921 г.
{78} ГА РФ. Ф.3333. Оп.5. Д.57. Л.84. Переписка Центропленбежа с Наркомтрудом. 1918 г.; ОГАЧО. Р-363. Оп.1. Д.172. Л.5. Протокол междуведомственного совещания, созванного по инициативе председателя Челябинского губпленбеж тов. Старцева. 8.10.1919.
{79} ГА РФ. Ф.3341. Оп.6. Д.314. Л.168. Комитет вернувшихся из плена в Комитет по реорганизации РОКК. 11.08.1918 г.
{80} ОГАЧО. Р-895. Оп.2. Д.4. Л.4. Отчет распределительного пункта Челябинского губпленбежа. 1920 г.
{81} ГА РФ. Ф.3333. Оп.3. Д.12. Л.106. Заявление бывшего военнопленного В. Кабошного. 1920 г.
{82} ОГАЧО. Р-122. Оп.1. Д.48. Л.26. В Миасский уездный комиссариат. 1920 г.; Р-895. Оп.2. Д.9. Л.90. Техотдел горкомхоза в Пленбеж. 9.1.1920; Л.105. Губпленбеж. 1920 г.
{83} См.: ГА РФ. Ф.3333. Оп.2. Д.38. Л.182. Переписка Центроплебежа и ВЧК. 27.11.1918 г.
{84} См.: Семененко Л.В. Основные направления земельной политики на Кубани в конце XVIII — первой четверти ХХ вв. Дис. ... канд. ист. наук. Ростов, 2003. С.176.
{85} Barch-MA, PH 69/205, Freiwillige Reservekorps, 27.3.1919; ГА РФ. Ф.9491. Оп.1. Д.226. Л.50. Обращения военнопленных в Советское бюро. 1920 г.
{86} РГАСПИ. Ф.583. Оп.1. Д.186. Л.27, 40. Анкетные листы прибывших из Германии бывших военнопленных. 1920 г.
{87} HStA Stuttgart, М 400/3, Bue. 6, 22.12.1921.
{88} Окнинский А. Два года среди крестьян. С.62-63.
{89} См.: Там же. С.162-163.
{90} См.: Goerke G. Russischer Alltag. Eine Geschichte in neun Zeitbildern vom Fruehmittelalter bis zur Gegenwart. Band 3. Sowjetische Moderne und Umbruch. Zuerich, 2005. S.41, 121-122.
{91} Дополнительный протокол допроса Кованько А.А. 3.11.1930 г. Цит. по: Тинченко Я. Голгофа русского офицерства в СССР в 1930—1931 гг. М., 2000. С.305, 404.
{92} К сожалению, фонд ОГАЧО, в котором содержится данный документ, еще не введен в архивный оборот. За предоставление доступа к этой информации я благодарю сотрудника ОГАЧО Е.А. Калинкину.