Переломное событие человеческой истории, каковым явилась Первая мировая война, со всей силой высветила состояние тупика, в котором находилось сознание людей в начале ХХ века. Интенсивные нравственные, интеллектуальные, эстетические искания так называемого «серебряного века» затрагивали сравнительно узкий слой образованного общества, к тому же раздробленного на множество группировок в зависимости от политических, религиозных и философских убеждений, художественных стилей и школ, методологических концепций, эстетических пристрастий и вкусов. На этом фоне безусловного внимания заслуживают те общественные деятели и писатели, которые чуждались общественно-политической и литературной групповщины, декларировали свою внепартийность, стремились найти некую художественную идеологию, которая бы служила объединяющей платформой русской жизни. Из художников слова первой величины нданной позиции стоял Александр Иванович Куприн, в первое десятилетие прошлого века завоевавший прочные позиции на литературном Олимпе и, главное, имевший высокую репутацию у массового читателя, которого привлекала злободневность и сюжетность Куприна.
  Естественно, что позиция такого писателя должна была привлечь внимание широких слоев общественности, желавших определиться в годы испытаний, обрушившихся на Россию. До сих пор эта тема слабо отражена в работах историков и филологов. В виде исключения можно упомянуть только главы в книгах Н.Н. Фоняковой{1} и Ф.И. Кулешова{2}. В настоящее время уже можно констатиро- вать, что отсутствие серьезных исследований, рассматривающих литературный процесс военных лет в общественно-политическом контексте, становится нетерпимым. Широкий спектр аспектов (литература и война, литература и власть, литература и общественное мнение) применительно к данному периоду остается неразработанным.
  Как писатель А. И. Куприн воплощал наиболее распространенные настроения русского общества начала ХХ века. И в творчестве, и в жизни его проявлялись здоровые тенденции национального подъема, с его размахом, ощущением полноты жизни, безграничностью надежд, верой в лучшее будущее. Вместе с тем расплывчатость целей, превалирование нравственных исканий над политическим смыслом, доверчивость к демагогии – все это делало процесс возрождения России крайне запутанным и противоречивым. Сами писатели нередко становились жертвой сиюминутных настроений, использовали свой талант для укрепления массовых заблуждений. В полной мере это относится к Куприну. Эти тенденции явственно проявились и в годы Первой мировой войны.
  Войну Куприн встретил с патриотическим энтузиазмом, видел в ней не трагедию, а предвестие освобождения народных сил. Оптимистическая натура писателя жаждала общественного пробуждения, не желая соизмерять желания с действительностью. «Меня влечет к героическим сюжетам, – говорил он еще в 1913 г., – нужно писать не о том, как люди обнищали духом, а о торжестве человека, о силе и власти его»{3}. В начале войны Куприн был свидетелем разгрома германского посольства в Петербурге, осуществленного патриотически настроенной толпой. В письме Л.И. Борисову он не скрывал своих эмоций: «Это очень хорошо, что два бронзовых мужика сверзлись на мостовую: что ни говори, а ведь в полусотне шагов от посольства стоит собор, – совсем неприлично было. Молодец, русский человек, догадался! Немцев мы раздавим, и Вильгельму будет тошно»{4}. В сборнике «Война» писатель заявил со всей откровенностью: «Против нас идут полчища диких, некультурных гуннов, которые будут все жечь и уничтожать на своем пути и которых надо уничтожать до конца»{5}. Куприн был уверен, что «шельму Вильгельма» победят в шесть-восемь месяцев.
[168]
  Верой в освобождение человеческого духа, грядущее преображение России проникнуто его первое печатное заявление, опубликованное 7 сентября в «Биржевых ведомостях». «Нынешнюю войну я считаю войной, которая освободит все народы как от взаимной вражды, так и – слава Богу! – от «политики», – предрекал Куприн. – Поэтому при всем ужасе, с каким душа чувствует и кровь, и насилие, я считаю, что война христианская в самом глубоком смысле слова. Может быть, за нею уже видны пределы другого существования, к которому устремилась вековая мечта лучших умов человечества. Вот почему, выражаясь словом, какое я не очень люблю, эта война так и популярна, – я хотел бы этим сказать, – вот почему она находит такой единодушный отклик у самых разных людей, у самых разных народов, наполняет великолепной отвагой маленькую Бельгию, устраивает неожиданные союзы, заставляет Англию протянуть нам руку и т.п.
  Весь мир почувствовал, что идет конец раздорам, что если теперь не осуществить начал любви и братства, то их не осуществить, быть может, никогда. Быть участником такой войны должен всякий. Это – долг, это – обязанность, это – радость и счастье»6. Мессианские ноты русской культуры звучат в этом заявлении вполне явственно. Не учитывая материальных аспектов капиталистической цивилизации, писатель целиком уповает на преображающую, освободительную силу человеческого духа. Как и большинство культурных современников, он видел главное препятствие к возрождению человечества в «мещанской» Германии, проникнутой милитаристскими настроениями. Совершенно незаметно для самого себя он оказался втянутым в ту самую презренную «политику», гибель которой неосмотрительно предрекал.
  Возмущенный появившимися в печати сообщениями о том, что австрийский писатель А. Шницлер позволил себе публичные нападки на Россию и русских писателей, Куприн 23 сентября публикует в газете «Русское слово» свое «Открытое письмо Артуру Шницлеру», в котором заявляет: «Для вашего, милостивый государь, поступка есть только три логических оправдания: трусость, подлость или то стихийное безумие, которое овладело теперь вашими земляками. На днях окончится эта война, вызванная природной немецкой самонадеянностью, самовлюбленностью и жестокостью ради жестокости... Результаты ее предвидеть, даже не будучи пророком, очень легко: большой пузырь, проткнутый булавкой, быстро сжимается, теряя в весе и объеме»{7}. Впоследствии Куприн признал поспешность своих высказываний о своем коллеге: «Мне сообщают дальними путями от имени Шницлера, что никогда подобного отзыва о русской литературе он не писал». Но тут же добавлял: «Все-таки остаюсь верен высказанному мною по отношению к другим немецким писателям, которые позволили себе в начале войны дерзости по адресу даже великого гения земли русской»{8}.
  Водевиль «Лейтенант фон Пляшке»{9}, сочиненный Куприным, носил исключительно пропагандистский характер и был лишен художественных достоинств. Успеха это произведение не имело, хотя и было даже издано отдельным выпуском. Ненависть к «бюргерам» мешала адекватности восприятия, вела к плоскому шаржированию, усыпляла сознание клишированными штампами. В результате образ истинного противника вытеснялся суррогатными представлениями, удобными для морального бичевания. Насколько сильны были у Куприна подобные представления, свидетельствует его заметка «О Саше Черном», написанная в Гатчине 28 мая 1915 г.: «Видишь, как они гуляют ins Grune, как торгуют могилами своих великих писателей; видишь их идиотских корпорантов – на празднике гимнастического клуба; видишь Берлин – эту огромную лавку и пивную с его нелепыми монументами и портретами кайзера... И надо всем этим – лицемерие, затаенное любострастие, обалделая маршировка в ногу, крикливый пивной патриотизм, шаблон, индюшечья надменность и плоская, самодовольная тупость»{10}.
  Вместе с тем Куприн не был безрассудным шовинистом, он не собирался применять подлые методы по отношению к врагу. Его нравственная позиция отразилась в письме Ф.Д. Батюшкову от 14 февраля 1915 г: «Война переворачивает вверх дном все высшие человеческие понятия. Ценность человеческих жизней
[169]
выражается количеством нулей, приставленных справа к единицам. Убийство награждается. Самые гнусные виды предательства поощряются деньгами и другими соблазнами... Но есть и неколебимые моральные законы, тем более великие, что они содержатся не в написанных или напечатанных буквах, а истекают из глубоких душевных качеств как отдельных людей, так и целых армий, и еще больше – самих наций. Это – безусловное уважение к раненым и убитым воинам... Это – милость к людям, имевшим несчастье попасть в плен. Это неприкосновенность жизни и чести мирных жителей завоеванной страны... Это – всегдашнее рыцарское отношение к женщинам, детям, старикам и больным. Это – опущенная сабля и склоненное ружье перед белым флагом и перед Красным Крестом»{11}. В немцах Куприн отказывается видеть какие-либо проявления благородства. В его сознании они предстают настоящими исчадиями ада: «Вообразите себе кровожадность, как меру, введенную в строгую систему. Насилие над женщинами и убийство детей, как кабинетный способ обескровливания дочиста враждебной страны. Поджоги, разгромы и добивание раненых, как механический рецепт устрашения. Глумление над ни в чем не повинными людьми, толчки, плевки, приклады и мерзости, каких не предвидел ни один знаток сексуальной психики... Нет, видимо сам Бог отступился от страны, покарав ее неизлечимым, злобным, хитрым и холодным сумашествием»{12}.
  Писатель пожелал личным примером воздействовать на настроения публики и вновь надел военную форму, записавшись в запасной полк, квартировавшийся в Финляндии. Учитывая его высокую популярность и контактность, отъезд Куприна в армию привлек внимание журналистов и значительного количества провожающих. 13 ноября 1914 г. он дал интервью, в котором охотно поделился своими чувствами. «Я совсем не ожидал, – заявил он корреспонденту газеты «Новь», – что меня взволнует и оживит простое, казалось бы, привычное дело – надеть мундир. Однако я пережил такое же волнение, как когда-то давно, перед производством в офицеры. Я вновь переживаю давно-давно прошедшее и чувствую себя бодрым и веселым»{13}.
  Патриотический энтузиазм нашел отражение в стихотворной записи, сделанной Куприным 31 декабря 1914 г. для альбома И.А. Белоусова:
  Но военная служба оказалась непосильным бременем для 44-летнего поручи- ка, чье здоровье было основательно подорвано прежней разгульной жизнью. Он не справлялся ни с обучением новобранцев, ни с канцелярской работой. С большим смущением писатель вынужден был это признать и не стал возражать против увольнения со службы в январе 1915 г. И по-прежнему Куприн был уверен, что только разгром прусского милитаризма «обеспечит Европе и миру полный плодотворный отдых от войны и вечного изнурительного вооруженного мира»{15}.
  Чтобы чем-то помочь русским воинам, он еще в октябре 1914 г. создал у себя дома маленький госпиталь на десять коек. Основную заботу о раненых взяла на себя жена Елизавета Морицевна, служившая сестрой милосердия во время русско-японской войны. Но и другие члены семьи оказывали посильную помощь своим гостям-пациентам. Дочь Куприных Ксения «рассказывала солдатам сказки, играла с ними в шашки». Раненым читали газеты и книги, причем гатчинский комендант А.И. Дрозд-Бонячевский, инспектируя госпиталь, «неизменно интересовался тем, что читают солдаты, одобрил «Новое время» и «Колокол», не терпел «Речи» и «Биржевика», замечая при этом: «И надеюсь, что сочинения Куприна вы им читать не даете»{16}.
[170]
  Писать с прежней самоотдачей Куприн не мог. Он, как правило, ограничивался публицистическими заявлениями и интервью. На вопрос журналиста о том, как он оценивает литературу на военную тему, Куприн ответил: «Сейчас, по-моему, еще рановато касаться этих тем. Мы все еще слишком субъективны и разгорячены. Когда мне иногда попадаются в руки журналы, наполненные рассказами о войне, – неприятно делается. Те герои, о которых повествуют нам наши «навострившиеся» «военные» беллетристы, в действительности самые обыкновенные бесхитростные люди, вовсе не думающие о своем геройстве и идущие на подвиг не во имя подвига, а во имя долга, обязательства защищать русскую землю, родину. И поэтому, когда солдатики, сидя в окопах, получают столичные газеты и журналы, они буквально за живот держатся при чтении. Смеются, точно читают не об ужасах войны, а юмористический рассказ из «Сатирикона». На войне можно ко всему привыкнуть: даже к смерти. И то, что, по уверению наших беллетристов, самое ужасное на войне, именно – смерть, – в действительности делается обыденным, простым. Вообще раненько еще избирать темою для рассказов самую войну: слишком мы еще полны ею. Ведь Лев Толстой создал «Войну и мир» спустя полвека после события. Сейчас я только впитываю в себя самый дух войны, поражаюсь стойкостью наших солдатиков, но писать я думаю о войне не раньше ее окончания, когда будут подведены итоги. Вот у меня в лазарете солдатики, а я еще ни одного не решался спросить, как, когда, при каких обстоятельствах они были ранены. Не могу, нельзя у уставшего человека копаться в душе, точно в своем письменном ящике»{17}.   В своих печатных выступлениях писатель стремился поддержать и укрепить патриотические чувства населения. Он поддерживает веру в то, что война сплотила все слои народа, привела к исчезновению социальных противоречий: «Как иногда встречаешь после многолетнего перерыва человека, которого помнил еще ребенком, и не веришь своим глазам, что он так вырос, так и на службе я не узнал ни солдат, ни офицеров. Где же образы моего «Поединка»? Все выросли, стали неузнаваемы. В армию вошла новая, сильная струя, которая связала солдата с офицером. Общее чувство долга, общая опасность и общие неудобства соединения их. Таким образом, то, чего добивались много лет – слияния общества с народом, – теперь совершилось»{18}.
  Публицистический призыв в рифмованной форме писатель опубликовал также в начале 1915 г.:

  Тяжелые испытания, выпавшие на долю русской армии в 1915 г., вновь привели Куприна к мысли о содействии борющемуся народу словом и делом. Он порывается поехать на фронт военным корреспондентом, поступает на службу в Земгор, образованный либеральной общественностью для помощи действующей армии. Но эти попытки окончились неудачей. Кроме того, в начале 1916 г. правительство распорядилось закрыть домашние госпитали, и купринский гатчинский дом опустел. Личная неудовлетворенность и общественная апатия проявились в откровенном разговоре с приятелем – журналистом Василием Регининым: «Я, Васенька, оказался кругом нуль. Негоден как к строевой, так и канцелярской службе. Уже настолько привык жить в фантастической области вымысла, жить без всякой отчетности, без всякого контроля, кроме отеческого попечения бдительной полиции, что Земгор мигом выявил полную мою неспособность к регулярной усидчивой кабинетной работе». На предложение собеседника заняться писательским трудом Куприн досадливо ответил: «Писать? О чем? Сейчас все живут войной. Но на фронте мне не пришлось побывать. То не случалось оказии, то не было свободного автомобиля. Да все равно из мимолетных картин, из отрывочных рассказов
[171]
ведь никак не уловишь даже и тени того великого, страшного и простого, что совершается на войне».
  И все же Куприн не предавался пессимизму: «Ведь кончится же когда-нибудь эта страшная война, размеров и ужасов которой не могло предвидеть самое жаркое человеческое воображение. Но даже в случае победы – а мы хотим, можем и должны победить! – все-таки Россия, вынесшая разрушительное бремя, долгое время будет походить на муравейник, по которому прошли тяжелые колеса телеги. Тогда потребуется многолетнее всеобщее, упорное и напряженное строительство. Понадобится твердая вера в собственные силы, чтобы не пасть духом и не опустить руки. Нельзя не верить стране! Или мы платонически, точно из театрального зала, точно «понарошку», умилялись терпению, уму, безграничной стойкости русского солдата, восхищались русским рабочим?»{20}. Писатель заявляет: «Как сладко мечтать о временах, когда грамотная, свободная, трезвая и по-человечески сытая Россия покроется сетью железных дорог, когда выйдут из недр земных неисчислимые природные богатства, когда наполнятся до краев Волга и Днепр, обводнятся сухие равнины, облесятся песчаные пустыни, утучнится тощая почва! Когда великая страна займет со спокойным достоинством то настоящее место на земном шаре, которое ей по силе и духу подобает»{21}.
  Что касается собственно художественного творчества Куприна, то оно в этот период не было плодотворным. За военные годы он написал всего несколько рассказов. Зато большой резонанс вызвала сочиненная ранее повесть «Яма», заключительная часть которой была опубликована в 1915 г. в московском сборнике «Земля». Споры об этом произведении велись на страницах газет и журналов, в гостиных и салонах, подробности смаковались любителями «клубнички». Куприн определил свою позицию, вписав затронутую в повести проблему в общий контекст происходящего: «Во всяком случае, я твердо верю, что свое дело я сделал. Проституция – это еще более страшное зло, чем война, мор и так далее. Война пройдет, но проституция живет веками»{22}.
  Читательский успех повести привлек внимание кинематографистов, и режиссер Василий Функе в мае 1915 г. снял на ее основе одноименный фильм. В Департамент полиции немедленно поступил донос за подписью «Отцы и матери своих детей», где указывалось, что «синематограф служит лучшим и любимым развлечением подростков и детей, а картина «Яма» Куприна сплошной разврат – покорнейше просим обратить внимание на картину и не допустить наших детей до того ужаса, чтобы они смотрели «Яму»». Несмотря на ходатайства директора-распорядителя Русского кинематографического товарищества Л.И. Пироговой, подчеркивавшей художественные достоинства литературного материала и добротность самой кинокартины, которая встретила «просвещенное к себе отношение со стороны московской прокуратуры», и самого Куприна, считавшего, что фильм «вышел поучительным и трогательным» и может стать одним «из средств в борьбе с проституцией», Департамент полиции не допустил «Яму» к показу{23}.
  Писать о войне Куприн не мог, поскольку ощущал «чувство ответственности перед читателем, запросы которого в предоктябрьские годы значительно выросли». К тому же он не считал возможным предаться «чистому искусству», так как «видел свое призвание не в отвлеченной любви к народу, а в строгой обязанности помочь ему в разрешении самых трудных и сложных житейских вопросов»{24}. В связи с этим большинство произведений о войне вызывало у него раздражение. Он быстро понял, что «все рассказы и стихотворения, какими наводнены наши печатные органы, к сожалению, далеко не литературны и совершенно неправильно живописуют быт войны»{25}, и бичевал скороспелых беллетристов, которые «становятся жалкими, напыщенными и фальшивыми, когда берутся за батальные сюжеты»{26}. В июне Куприн изъявлял желание поехать на фронт, так как «писать военные рассказы я не считаю возможным, не побывав на позициях. Как можно писать о буре в море, если никогда не видел не только легкого волнения, но даже самого
[172]
моря? На войне я не бывал, и потому мне совершенно чужда психология сражающихся солдат»{27}. Впоследствии писатель отказался от попыток посетить действующую армию и твердо «решил, что ездить туда из праздного любопытства, с комфортом и полною безопасностью... ну как-то неловко, что ли, как неловко наблюдать для темы страдания, смерть и роды»{28}.
  Постепенно Куприн укреплялся в убеждении, что видимое патриотическое объединение народа не избавило Россию от внутренних язв. Преображения общества не произошло. В начале войны рассказ «Сны» (октябрь 1914 г. еще проникнут лучезарными ожиданиями, связанными с успехами русской авиации: «Человек летал. Человек полетит. Человек пришел в мир для безмерной свободы, творчества и счастья»{29}. Но уже менее чем через год им овладели другие настроения: «Напоенные кровью, сырые, красные луга и нивы. Сожженные дома и церкви. Поруганные женщины, обиженные дети. Сплошные холмы, целые горы наваленных один на другой трупов, под которыми хрипят умирающие. Стоны, проклятия и богохульство, вырывающиеся сквозь предсмертную икоту, и скрежет зубовный... Изуродованные тела, иссохшие материнские груди, сочащиеся раны, поля сражений, черные от слетевшегося воронья»{30}. Только милосердие, по мнению Куприна, способно изменить ситуацию. Недаром рассказ-апокриф «Сад пречистой девы»{31} он посвятил своей жене.
  Сам писатель предпринял ряд шагов к улучшению положения солдатских семей. Во время службы в Финляндии он имел доступ к проходящим цензуру письмам, а в своем госпитале «записывал свои беседы с солдатами и собирался их опубликовать как доказательства того, что народ не сочувствует войне»{32}. С такой просьбой Куприн обратился к редактору газеты «Биржевые ведомости» М.М. Гаккебушу, подчеркивая, что «в деревнях остаются семьи ратников, призванных в действующую армию (часто жена и три–четыре–пять человек детей). Но выколачивание недоимок и податей идет обычным порядком. Корова ценой в 70-80 рублей идет за 20–30 (у неплательщиков)... Еще хуже, что «способие» семьям ушедших тоже... арестуется за невзнос платежей. Надо – найду факты. Это голос народа»{33}. Другим шагом Куприна была организация сбора посылок для фронтовиков, где он снова столкнулся с чудовищными проволочками. Вскоре писатель убедился, что отсылаемое «не доходит до главных нужд брошенной и преданной армии, а пропадает в черном, прожорливом, неведомом, бездонном мешке»{34}.
  Писатель вновь приходит к пониманию колоссальных внутренних противоречий, раздирающих Россию. Обилие тупой, безвольной и пошлой массы, «это огромное болото, которое засасывает все лучшее на свете. Страсть к обогащению, зависть и постоянная склонность к предательству – разве этого не достаточно, чтобы развратить тысячи людей?»{35} И Куприн, по мере сил, старается бороться с этой гидрой. В рассказе «Канталупы» запечатлен образ хитрого взяточника Бакулина, прожженного и циничного лицемера, в «Гоге Веселове» – афериста и шантажиста, наживающегося на бесхозяйственности и финансовой неразберихе, а в «Интервью» – продажного журналиста. Куприна вновь посетила муза язвительной сатиры. Особенно доставалось «собратьям по перу» – представителям безликой «массовой» литературы, о чем свидетельствует одна из характерных эпиграмм:

  Образ «прелюбодея пера» появляется и в рассказе «Груня».
[173]
  Вообще, внутрилитературные дела занимают много места в публицистике и критике писателя данного периода. Он постоянно вступается за честь и достоинство русской литературы, требует уважения к писательскому труду. «А ведь русская литература, – пишет Куприн в статье «Вольная академия», опубликованной «Журналом журналов» в апреле 1916 г., – как бы ни уродовали, ни терзали и ни оскопляли ее известные обстоятельства, всегда была подвижнической». Она – действительный представитель безгласного большинства, «убедительно показывала, как живуч, силен и плодороден оплеванный народ». Все истинно талантливое вырастает на народной почве: «Разве пламенный, вечно мятущийся Горький – такой несправедливый к мужику, – разве не в народе почерпнул он свой меткий и крепкий язык?»{37}.
  Ради будущего русской литературы и будущего русского народа Куприн всегда готов был поддержать молодые таланты. Он уверенно заявлял: «Теперь на смену нам идет молодежь. Сколько талантливых, интересных людей! Пишут – хорошо. Это большое утешение для меня, стареющего русского писателя»{38}. На книгу молодого литератора И. С. Руденкова он откликнулся ободряющей рецензией, выделяя «беззлобную шутку» автора из общей массы юмористической литературы: «В наше время люди почти разучились смеяться, если и остался юмор, то это юмор висельников, жестокая сатира, хлесткая пародия, или мрачный анекдот из пресловутой «черты оседлости»»{39}.
  Какой должна быть настоящая сатира, Куприн продемонстрировал в рассказе «Папаша», поводом для написания которого, видимо, стала смерть крупного государственного деятеля С.Ю. Витте. В рассказе изображен видный сановник, показной либерализм которого долгое время дурачил людей. «Папашей» писатель непосредственно покушался на правительственную вертикаль, что было соответствующим образом воспринято в цензурном ведомстве – редактор развлекательного журнала «Солнце России» А. Э. Коган отказался печатать рассказ, поместив 25 декабря следующее извещение: «По независящим от редакции обстоятельствам рассказ А.И. Куприна «Папаша» не мог быть помещен в рождественском номере»{40}. Только 30 марта 1916 г. он появился в газете «Утро России».
  Вместе с тем Куприн даже косвенно не призывал к борьбе с царским правительством. По-прежнему он считал необходимым в первую очередь одолеть внешнего врага и, хотя прямых воинственных заявлений уже не делал, призывал к героизму, стойкости и мужеству: «Все, кто читают, – а русские читатели в очень большой степени, – как будто изверились (виною литература девятнадцатого столетия) в том, что в человечестве испарилось и выдохлось, пропало навеки героическое начало. Мы уже начали было думать, что человек должен умирать от сквозного ветра, падать в обморок при виде зарезанного цыпленка, не верить в дружбу и в слово, не уважать чужих женщин, не любить чужих детей, прятать от чужих припасы и золото. Мы как-будто никогда и не знали, что человек может быть вынослив больше, чем дикий зверь, умеет презирать самые тяжелые страдания и смеяться в лицо смерти, но также справедливо, по неписаному высшему праву, и отнять жизнь у ближнего, и отдать за него свою»{41}. Следуя этому правилу, Куприн в сентябре 1916 г. совершил с летчиком Н.К. Коноваловым полет над Гатчиной на аэроплане, а впоследствии написал цикл рассказов, посвященных русским авиаторам («Сашка и Яшка», «Люди-птицы», «Последние рыцари»).
  Куприн получил приглашение к сотрудничеству от новой газеты «Русская воля», но откровенно деляческий характер этого издания вызвал у него неприятие, и писатель не опубликовал в ней ни строчки. Писатель мог себе это позволить, так как его произведения довольно регулярно публиковались в различных печатных органах, а в издательстве А. Ф. Маркса выходили очередные тома полного собрания сочинений. Но, в целом, к 1917 г. прежнего Куприна не было – крупных литературных произведений он написать не мог, его муза оказалась надломленной. Февральская революция на время оживила стареющего прозаика, он вновь зажегся
[174]
всеобщим энтузиазмом, много писал для газет (преимущественно эсеровских), но властителем дум уже не считался.
  Оказавшись после Октябрьской революции в эмиграции, Куприн предавался ностальгии. М.А. Алданов писал: «Большевиков он ненавидел за то, что они «опоганили Россию», уничтожили старый русский быт, который он так хорошо знал и, несмотря на свои прежние «обличения», так искренно любил»{42}. Писатель всегда старался избегать доктринальности, чуждался «политики», был выразителем и певцом русского духа и совершенно беспомощным по части понимания русской мысли. В развернувшейся борьбе идей он оказался на обочине исторического процесса. По оценке Ф. И. Кулешова, главная беда Куприна заключалась в том, что «он не улавливал какой-либо связи между возникшей войной и социально-политической борьбою внутри воюющих стран». В существо противоречий эпохи писатель не сумел проникнуть, так как «политико-экономические термины и формулы воспринимались им как нечто отвлеченно-теоретическое, мало интересное, не всегда понятное и в общем чуждое его мышлению»{43}.
[175]

{1} См.: Фонякова Н.Н. Куприн в Петербурге – Ленинграде. Л., 1986. С.173-189.
{2} См.: Кулешов Ф.И. Творческий путь А.И. Куприна. 1907-1918. Минск, 1987. С.133-173.
{3} А.И. Куприн о литературе / Сост. Ф.И. Кулешов. Минск, 1969. С.324.
{4} Лилин В. Александр Иванович Куприн. Л., 1975. С.86.
{5} Куприн А.И. О войне // Война. М., 1914. С.12.
{6} Цит. по: Михайлов О. Н. Куприн. М., 1981. С.174.
{7} А.И. Куприн о литературе. С.241-242.
{8} Биржевые ведомости. 1915. №14617. 17 января. Веч. вып.
{9} Аргус. 1914. №22.
{10} Куприн А.И. Собрание сочинений: В 9 т. М., 1973. Т.9. С.145.
{11} Крутикова Л.В. А.И. Куприн. Л., 1971. С.97–98.
{12} В эти дни. М., 1915. С.13-14.
{13} Михайлов О.Н. Жизнь Куприна. «Настоящий художник – громадный талант». М., 2001. С.222–223. Впервые опубликовано: Новь. 1914. №3. 13 ноября.
{14} Корецкая И. Горький и Куприн // Горьковские чтения. М., 1966. С.154.
{15} Волков А.А. Творчество А.И. Куприна. Изд.2-е. М., 1981. С.290.
{16} Куприна К.А. Куприн – мой отец. М., 1971. С.64.
{17} Биржевые ведомости. 1915. №14855. 21 мая. Утр. вып.
{18} Там же.
{19} Куприн А.И. Рок // Невский альманах. Пг., 1915. С.27.
{20} Михайлов О.Н. Куприн. С.180–183.
{21} Куприн А.И. Союзники // Биржевые ведомости. 1916. 3 января. Утр.вып.
{22} Биржевые ведомости. 1915. №14855. 15 мая. Утр.вып.
{23} См.: Перегудова З.И. Политический сыск России (1880-1917 гг.). М., 2000. С.330-331.
{24} Вержбицкий Н.К. Встречи. М., 1978. С.108.
{25} Биржевые ведомости. 1914. №14528. 15 декабря. Утр. вып.
{26} Куприн А.И. Должны ли молчать поэты // Журнал журналов. 1915. №29. С.6.
{27} У А.И. Куприна // Биржевые ведомости. 1915. №14855. 3 июня. Утр. вып.
{28} Куприн А.И. Союзники // Биржевые ведомости. 1916. №15300. 1 января. Утр. вып.
{29} Куприн А.И. Полн. собр. соч. М., 1915. Т.9. С.260.
{30} Куприн А.И. Сад пречистой девы // Там же. С.272.
{31} Впервые опубликовано: Аргус. Пг., 1915. №8.
{32} Фонякова Н.Н. Указ. соч. С.178.
{33} Куприн А.И. Собрание сочинений. М., 1958. Т.5. С.741–742.
{34} Фонякова Н.Н. Указ.соч. С.188.
{35} Вержбицкий Н.К. Указ. соч. С.10.
{36} Бич. 1916. №6. 28 сентября.
{37} А.И. Куприн о литературе. С.53.
{38} Биржевые ведомости. 1915. №14617. 17 января. Веч. вып.
{39} Куприн А.И. Проказливый юмор // Журнал журналов. 1915. №26. С.10.
{40} Фонякова Н.Н. Указ. соч. С.185.
{41} Куприн А.И. Джек Лондон // Русское слово. 1916. №266. 17 ноября.